«Злые языки страшнее пистолета!» — воскликнул некогда Молчалин. Выстрел «гаубицы» Иосифа Бродского в Фёдора Тютчева стал классической иллюстрацией к этой реплике, хоть и оказался, по всей видимости, холостым. «Холуи наши, времен Иосифа Виссарионовича Сталина, по сравнению с Тютчевым – сопляки: не только талантом, но прежде всего подлинностью чувств. Тютчев имперские сапоги не просто целовал – он их лобзал». Это изречение Бродского вроде бы поставило клеймо на поэте, творчество которого еще требует пристального изучения. Между тем, в наши дни Тютчев является одним из самых актуальных поэтов. Взгляните на эти строки! Сегодня их вполне можно назвать «экстремистскими», так как цель их острия вполне очевидна:

Не Богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои, и добрые и злые, –
Всё было ложь в тебе, всё призраки пустые:
Ты был не царь, а лицедей.

Эти слова стоят целого вороха белых ленточек.

Мнению Иосифа Бродского о жизни и творчестве Фёдора Тютчева противостоит точка зрения другого представителя Третьей волны русской эмиграции – прозаика, критика, публициста, литературоведа Мины Полянской (Берлин). У неё несколько иной взгляд на личность её «дважды соотечественника». Напомним, что Фёдор Тютчев прожил в Германии не одно десятилетие, оставив яркий след в русской и мировой литературе.

Перечитывая биографию Федора Тютчева, поражаешься, как в одной личности могли ужиться такие радикальные противоречия. Мыслимо ли, чтобы поэт был титулованным государственным цензором, да еще к тому же тайным советником императора (пожалуй, этот чин соответствует современному рангу главы администрации президента). Неужели когда-то высоких чиновников заботили не только «откаты» и демонстрация лояльности государю, но и философские вопросы и творческие поиски?

Я не вижу противоречий в образе Фёдора Ивановича Тютчева, а наоборот, нахожу некую даже цельность образа этого русского поэта. Иван Сергеевич Аксаков, зять Тютчева и его первый биограф, подчёркивал, что Фёдор Иванович «хранил полную свободу мысли и чувства». Между тем, разнообразные ярлыки лепились к его челу задолго до установления большевистской власти: славянофил, монархист, поэт шинельных од с подношением «на случай», поэт некоего «чистого искусства» (это – только при Советах). Да, был он и славянофилом, но по-своему – не принадлежа славянофильскому обществу и не обсуждая с ним своё отношение к проблемам Востока и Запада. Был и монархистом, как, впрочем, большинство русских литераторов, как, например, Карамзин, оппонент Александра I по монархическому вопросу. Дело в том, что Александр Павлович любил придерживаться немонархических взглядов. Бывало, прогуливаются они, монарх и придворный историограф Карамзин, по аллеям Екатерининского парка и спорят о сути монархии. Николай Михайлович доказывал монарху, чем хороша для России абсолютная монархия, а монарх – ни в какую не соглашался.

Представления Тютчева о конституционной монархии не соответствовали ее воплощениям в России, и в 1825 году, приехав из Мюнхена в Россию, он открыто высказывался в гостиных: «В России канцелярия и казармы», «все движется около кнута и чина» и так далее в этом роде. Шеф Тютчева министр иностранных дел Карл Васильевич Нессельроде советовал ему утихомириться. Тютчев стоял за отмену крепостного права и считал, что каждый гражданин право имеет участвовать в выборах.

Близкий друг Тютчева Пётр Вяземский занял пост товарища министра народного просвещения, возглавил управление цензуры, а за «поднесённое» вовремя стихотворение «Святая Русь» и записки «О цензуре» был награждён Николаем I орденом святого Станислава 1-й степени. «Декабрист без декабря» ради карьеры отвернулся от свободолюбивых идеалов молодости и тяжело это переживал:

А мы остались, уцелели
Из этой сечи роковой,
Но смертью ближних оскудели
И уж не рвёмся в жизнь, как в бой.

Тютчев не преподнёс императору ни одной «шинельной» оды (его признания в любви императору – и такое бывало – писались в стол, что ещё больше подчеркивает истинность его чувств) и непонятно, каким образом Иосиф Бродский в беседах с Соломоном Волковым определил Тютчева как верноподаннейшего из поэтов. Один поэт, жертва тоталитарного режима, обвинил другого поэта в содружестве с таким режимом: «Холуи наши, времен Иосифа Виссарионовича Сталина, по сравнению с Тютчевым – сопляки: не только талантом, но прежде всего подлинностью чувств. Тютчев имперские сапоги не просто целовал – он их лобзал». И это высказывание – растиражировано! Я полагаю, что гиперболизированный русский патриотизм Тютчева может даже настораживать, и, возможно, этот факт безусловной любви к «краю родному долготерпенья» и возмутил критическую мысль Бродского, бывшего российского каторжника, и увел далеко от истинного образа Тютчева.

Тогда как Тютчев лишен был служебных амбиций, так же, как и поэтических. Он ради личных, любовных дел, находясь на службе в Турине, нарушил служебные инструкции и самовольно отлучился. «Так как я не относился к службе серьезно, — сказал Тютчев со свойственной ему самоиронией, — справедливо, чтобы служба посмеялась надо мной». Наказание, между тем, последовало серьезное: он был уволен и лишен звания камергера.

Впоследствии, когда Тютчев был назначен в Петербурге председателем Комитета иностранной цензуры (по протекции Александра Горчакова), то постоянно вступал в открытые пререкания с руководителями цензурного ведомства. В одном из писем он о них заявил: «Все они более или менее мерзавцы, и, глядя на них, просто тошно, но беда наша та, что тошнота никогда не доходит до рвоты».

А по поводу запрещения журнала «Современник» он сказал, что такой способ расправы напоминает ему «лечение зубной боли посредством удара кулаком».

Тютчев в Комитете окружил себя приятным обществом – поэтами Майковым и Полонским. Были при Тютчеве дозволены мистерия «Каин» и драма «Преображённый урод» Байрона, «Сто озорных рассказов» Бальзака, а также его «Кузина Бетта». Разрешены были «История Французской революции» Тьера, «История жирондистов» Ламартина, а также книги декабристов, в том числе мемуары декабриста Розена. Благодаря хлопотам Тютчева Генриха Гейне впервые начали переводить на русский язык. Причём первые переводы принадлежали Тютчеву.

В 1870 году Тютчев подвёл итоги своей деятельности:

Веленью высшему покорны,
У мысли стоя на часах,
Не очень были мы задорны,
Хоть и со штуцером в руках.

Мы им владели неохотно,
Грозили редко. И скорей
Не арестантский, а почётный
Держали караул при ней.

Как видите, Тютчев сильно отличается от каких бы то ни было высоких чиновников.

Тайный советник был ещё и тайным поэтом. «Фёдор Иванович болезненно сжимался при малейшем намёке на его поэтический дар, и никто не дерзал заводить с ним об этом речи», — писал Аксаков. Первый сборник стихов Тютчева, поэта, начинавшего в пушкинское время, был опубликован, когда ему было уже 54 года, в 1851 году, однако издавший его Аксаков так и не сумел уговорить автора даже из любопытства заглянуть в корректуру. Почему? Этого никто не знает. Это – тайна. Наш профессор Берковский подозревал, что поэт Тютчев – единственной случай (в мировой литературе?) полного отсутствия авторского самолюбия. Однако есть у меня некая догадка. Подозреваю, что не к лицу (не солидно!) было чиновнику быть поэтом. Вот, например, Нессельроде пытался успокоить избыток воображения Пушкина и отослал его в Михайловское — по наущению чиновника Воронцова, презиравшего литераторов, в частности Байрона и его «подражателей», к которым относил Пушкина. Документы о жестокой расправе над Пушкиным двумя высокопоставленными чиновниками Воронцовым и Нессельроде были впервые найдены и опубликованы исследователем жизни и творчества Пушкина Николаем Осиповичем Лернером (моим родственником) в 1908 – 1913 годах. Нессельроде угадал в Тютчеве нечиновничью породу, отчего Тютчев в Баварии прозябал на службе сверхштатным чиновником при русской дипломатической миссии пятнадцать лет – с окладом тысяча рублей в год, то есть восемьдесят рублей в месяц. Лишь в 1837 году Тютчев получил штатную должность старшего секретаря русской миссии с окладом восемь тысяч рублей в год, но уже не в Мюнхене, а в столице Сардинского королевства Турине, названном Тютчевым «одним из самых грустных и угрюмых городов на свете».

Не высокопоставленным ли чиновникам – в какой-то мере – обязаны мы тем, что Тютчев скрывал свой поэтический дар? Приведу пример, подтверждающий мою догадку. В 1850 году надворный советник, обер-секретарь одного из департаментов Сената Иван Сергеевич Аксаков был уволен со службы за публикацию поэмы «Бродяга». Министр внутренних дел ничего предосудительного в поэме не находил, но заявил, что литературные занятия «неприличны» служащему человеку.

Как говорили (у Салтыкова-Щедрина) в салоне Обалдуй-Таракановой: «А ну её, эту паскуду-литературу!». ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>